Здравствуйте!
Отправляю вам свою историю к 10-летию Гоголь-центра. Честно говоря, не знаю, подходит ли она по формату и по размеру: изначально думал ограничиться каким-нибудь одним воспоминанием, но в процессе написания понял, что с Гоголь-центром меня всё-таки связывает слишком многое, и в результате получилось что-то вроде небольшого — на три странички — эссе. О Гоголь-центре и о его зрителях, об эпохе, в которую он появился, и о неоценимой помощи, которую Гоголь-центр оказал в своё̈ время всей нашей семье.
Летом 2012-го года, находясь в гостях у друзей в Тель-Авиве, мы с отцом узнали, что художественным руководителем Московского театра Гоголя назначен Кирилл Серебренников. Честно говоря, редко когда я видел, чтобы мой отец, известный в театральных кругах своей извечной мизантропией, так сильно чему-либо радовался. «Наконец-то одним приличным театром в Москве станет больше», – сказал он тогда — и, по своему обыкновению, оказался прав.
Гоголь-центр стал театром не просто приличным, но, не побоюсь этого слова, выдающимся — то есть, во многом определившим облик эпохи. Стал он также и поворотным в судьбе отца: именно здесь артист Алексей Девотченко сыграл свои последние роли — Полония в «Гамлете», Плюшкина в «Мёртвых душах», Отца Всеволода в «(М)ученике», — а на малой сцене нашли приют лучшие его моноспектакли – «Концерт Саши Чёрного для фортепиано с артистом» и «Дневник провинциала в Петербурге». Для меня же начиная с 2013-го года практически ни одна поездка в столицу не обходилась без посещения здания на улице Казакова, без просмотра «Обыкновенной истории», или «Кому на Руси жить хорошо», или «Маленьких трагедий»…
В ноябре 2014-го, когда отец трагически погиб, именно Гоголь-центр взял на себя организацию прощания и поминок. Хорошо помню тот холодный ноябрьский день, и огромную пустую сцену с окружённым венками гробом, и пианиста в чёрном фраке, несколько часов кряду тихонько наигрывавшего шопеновские вальсы, — и сотни, сотни прекрасных людей, пришедших проводить отца в последний путь. Когда после прощания гроб вынесли на улицу, собравшиеся у театра люди (давняя актёрская традиция) вдруг начали хлопать — один за другим, сначала тихо и немного нерешительно, затем — всё громче, и громче, и громче, и вскоре гроб уже плыл над вымытой утренним дождём улицей Казакова, сопровождаемый бурными, раскатистыми, как волны, аплодисментами. Последними аплодисментами, которые отцу подарил Гоголь-центр.
А год спустя, в день, когда отцу могло бы исполниться 50, Гоголь-центр организовал удивительный вечер его памяти – «концерт для фортепиано с артистами», озаглавленный «Венок сонетов». Со сцены театра поочерёдно читали стихи Кирилл Серебренников и Елена Коренева, Юлия Ауг и Виктория Исакова, Ксения Ларина и Павел Каплевич, Игорь Гордин и Александр Молочников, Никита Кукушкин и Мария Поезжаева, Александр Горчилин и Филипп Авдеев. Сегодня, когда известные всем события вынудили многих из этих неповторимых, фантастических людей покинуть страну, даже как-то и не верится, что такой вечер вообще был возможен в Москве. Но тогда, в солнечном октябре 2015-го, до «известных событий» было ещё̈ далеко, а раскаты грядущей катастрофы хотя и звучали уже где-то на горизонте, но едва ли многими принимались всерьёз.
И можно было читать стихи — самые разные, от Лермонтова и Бродского до Шпаликова и Яшки Казановой, — и петь песни, и играть на фортепиано, собравшись тесным дружеским кругом на Малой сцене Гоголь-центра, где в тот вечер (и это, кажется, отмечали впоследствии все присутствовавшие) с нами рядом точно был отец. Помню, кто-то тогда очень хорошо написал об участниках и зрителях «Венка сонетов» (слова эти вполне можно применить и к аудитории Гоголь-центра в целом): «Если бы только такие молодые, одухотворённые, сведущие и активные ходили по нашим улицам, у страны давно бы не было проблем». И в самом деле, трудно с этим не согласиться. Особенно теперь.
И вот ещё̈ что вспоминается — это уже не столько про сам Гоголь-центр, сколько про, скажем так, исторический фон, на котором он возник, и который в значительной степени своим появлением облагородил. В марте всё того же 2014-го, через каких-то десять дней после событий в Крыму, в большом зале Вахтанговского театра проходил концерт, посвящённый 20-летию премии «Золотая маска». Завершался он номером под названием «Театр Добра», сочинённым Женей Беркович и поставленным Кириллом Серебренниковым. Номером, который от начала и до конца был посвящён зарождавшемуся в то время курсу отечественной культуры на «традиционные ценности» с их «духовными скрепами» и запретами «ЛГБТ-пропаганды».
Оканчивался номер песней на мотив «Tomorrow belongs to me» из мюзикла «Кабаре» – а если быть точным, из самой страшной его сцены, той самой, из которой становится ясно, что жизнь в Германии уже не будет прежней, что к власти в стране пришло абсолютное, ничем не прикрытое, самовлюблённое зло, имя которому — фашизм.
Один за другим поднимались из зала на Вахтанговскую сцену «герои нашего времени» – подтянутые мальчики-комсомольцы, ряженые казаки, силовики с дубинками наперевес — и дружным, слаженным хором (а как же иначе) выводили:
«Порнографов — в тюрьмы, кривляк — из страны, Бездарных писак — под арест,
Нас мало, нас мало, но мы сильны,
Театр Добра — наш крест!‥»
Свет медленно гас, и на сцену с колосников опускался железный занавес.
Сегодня, когда мы и сами словно бы оказались в Берлине 1930-х годов, когда кажется, что «Театр Добра» с его хором силовиков, попов и комсомольцев необратимо победил, когда пресловутый железный занавес, скрипя и лязгая, опустился-таки с колосников, надолго отгородив нашу страну от остального мира, — вот именно в этом страшном, иррациональном, безнадёжном «сегодня» такой театр, как Гоголь-центр, кажется прямо-таки жизненно необходимым для многих, многих людей. Как минимум, просто чтобы не опускались руки, чтобы не угасала надежда. Но — парадокс — именно в этом самом «сегодня» существование такого театра, как Гоголь-центр, окончательно сделалось невозможным. Как сделалось невозможным и существование в нашей стране таких людей, как мой отец — их, смелых, неравнодушных, совестливых, не способных молчать, либо бросают в тюрьмы, либо силой выдавливают в эмиграцию, либо держат в постоянном страхе (фактически — в заложниках). Не такая уж, если вдуматься, разница: люди как театры, а театры как люди.
Железный занавес опущен. Ничем не прикрытое зло укрепилось у власти и расправило плечи. «Театр Добра» победил. Над могилой отца на Комаровском кладбище всё так же качаются на ветру сосны, а со здания на улице Казакова давно сняли знаменитую вывеску Гоголь-центра — если приглядеться, можно ещё̈ заметить едва заметные шрамы.
Да, как и люди, театры порой умирают, и даже трагически гибнут в самом расцвете лет. Как и люди, существуют они порой вопреки режиму, назло эпохе — и жестоко за это расплачиваются. Как и люди, после смерти они продолжают жить в памяти и в сердцах тех, кого при жизни успели осчастливить, кому сумели помочь в трудную минуту, кого, сами того не сознавая, сделали чуточку лучше. С той лишь разницей — и здесь начинаются хорошие новости, — что, в отличие от людей, театры всё-таки время от времени умеют воскресать. И, глядя на то, как команда Гоголь-центра продолжает держаться вместе, как на Авиньонском фестивале встречают премьеру «Чёрного монаха», как в Берлине гремят показы «Декамерона», я лишний раз убеждаюсь: о Гоголь-центре мы ещё̈ обязательно услышим. А может быть даже и увидим, как вечернюю улицу Казакова снова озарят своим неоновым светом красные буквы «ГоГоL». В конце концов, как говаривал один большой режиссёр, чей зеркальный силуэт встречал зрителей в фойе Гоголь-центра, «это красиво, это красиво»…
Но даже если вдруг выйдет совсем не так, а как-нибудь по-другому, – спасибо, Гоголь-центр, за то, что ты был, и за то, что ты жил. За то, как умел не молчать, за то, как умел помогать, за то, как учил не бояться, — и за то, как не боялся сам.
«Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву, — вечная слава, вечная слава».
Кирилл Девотченко